Изольда Великолепная - Страница 62

– Хочу! А у тебя какое будет? Белое?

– Белое. И серебряное.

Я спичкой рисую вышивку на песке. И Настька одобряет.

– А фата будет?

– Здесь не принято.

– Прими, – советует она. Я вздыхаю и прилаживаю очередной куколке голову.

Но все-таки жарко. Солнце сегодня особенно жгучее. Самое странное, что я прекрасно понимаю: это сон. И солнце, и песок, и цветы, и сама Настька. А наяву лишь платье из той, расшитой серебром ткани.

– Ты только не надевай украшение из хохолков цапли, – просит Настька. – Как в сказке. Все захотят такое, и цапли погибнут.

– Не буду.

Платье отказывались делать. Точнее, не отказывались, были рады сшить для Нашей Светлости хоть сотню платьев, но по вот таких, какие привыкли шить.

Чем Нашу Светлость не устраивает?

Всех ведь устраивает. Все вон рады. И ткань можно побогаче выбрать, и даже нужно выбрать побогаче, потому как скажут люди, что Их Светлость совсем порастратились, ежели жену в этакое вырядили. Пожалела бы я мужа…

Я жалела.

И себя тоже. И отчаянно пыталась втиснуть понятия новой моды в тугие головы придворных портных – к третьему дню препираний их собрался консилиум, утверждавший, что мой вариант ну никак не возможен. И нечего тут блажить.

Это, в конце концов, неприлично высокородной даме платья без корсета носить! Так я и от панталон откажусь за ненадобностью, поправши приличия…

– Тяжело? – Настька сочувствует.

– Ну… нормально.

Стыдно жаловаться. У Настьки-то платья уже не будет. А мы ведь любили в невест играть. Белая простыня, кружевная накидка, которой Настькина бабка укрывала подушки. Букетик незабудок и ожерелье из крашеных под жемчуг бус.

– А с остальным что делать будешь?

Она про мир. Рабы и паладины. Закон. Казни и двенадцатилетние невесты.

Это неправильно!

Но что я могу? Что-то ведь могу… Настька смотрит, требуя ответа.

– Я поменяю. Если получится. Сначала мне надо выйти замуж. Пока я – никто. Меня в любую минуту могут просто выгнать. Нет, Кайя, конечно, не такой, но… но я найду способ. Честное слово!

– Найдешь. Ты главное не сдавайся, – говорит Настька, перевязывая цветочное платье длинной травинкой. – И не спи…

– Я… мне жаль, что тогда…

Она вдруг зачерпывает горсть песка, белого и жесткого, как толченое стекло, и швыряет мне в глаза.

– Не спи!

Песок рассыпается, ранит кожу. И та полыхает огнем. Я вскакиваю на кровати, пытаясь потушить пожар. Сон. Всего-навсего сон… а мне показалось, что мы с Настькой нашли общий язык. Но жар не проходит. Я все-таки где-то простыла и следовало бы еще вчера позвать доктора.

А теперь вот жарко.

Кожа действительно пылает. Нельзя расчесывать… я чешу. Я подымаюсь с кровати, чтобы подойти к окну. Служанка спит. Не надо будить человека… мысли такие путаные, как будто не мои. Но комнату явно перетопили. Окно молча распахивается навстречу ночи.

И я дышу, как собака, ртом.

Догулялась… надо попросить о помощи. Но я не помню, как зовут девушку, которая прикорнула у моей кровати, обняв подушку.

– Вы… вы не могли бы позвать врача.

Или хотя бы воды принести.

Она не слышит. Сон крепок, я бы сказала, что неестественно крепок.

Ничего, воду я сама найду. Кувшин где-то на столике… вот он. Тяжелый какой. Или это я слабею. Будет забавно помереть от неизвестной заразы накануне свадьбы. Ну не совсем, чтобы накануне… платье и то не готово. Зато приглашения разосланы.

Интересно, если на похороны, то их переписывать будут или просто уточнения разошлют?

Вода была горькой.

– Эй… – я заметила тень, отделившуюся от стены, но не испугалась.

Это не потому, что Наша Светлость бесстрашные. Просто кому здесь быть, кроме прислуги и кота? На кота тень определенно не походила.

– Вы не могли бы послать кого-нибудь за доктором?

Я поняла, что не могу разглядеть этого человека. Он приближался, бесшумно, какими-то рывками, и ночь размывала силуэт.

– Я, кажется, слегка простыла…

И обзавелась куриной слепотой. А еще спина чешется жутко, не то крылья на волю просятся, не то просто клопы покусали.

– Ты… – шипящий голос я узнала бы из тысячи голосов.

Нет! Невозможно!

Он был здесь. Человек с мокрыми волосами, с искаженным лицом, в котором глаза – словно два окна в бездну. Темные руки. И длинный острый нож. Я всегда представляла себе нож именно таким. Лезвие тускло отсвечивает, и мерцание его лишает воли.

Человек приложил палец к губам.

Нельзя шуметь, Изольда. Ты же помнишь правила.

Нарушила.

Плохая девочка. А плохих девочек наказывают. За ними приходит человек из леса.

Я пятилась, прижимая к себе кувшин. И на рубашке расползалось мокрое пятно.

Он наступал, как-то неуклюже, нерешительно. А потом отступать стало некуда. Я уперлась в стену. Все? Вот и конец?

…буду резать, буду бить…

Не хочу вот так!

– Из-за тебя… – прошептал человек, перекладывая нож в другую руку. – Из-за тебя…

Лезвие уперлось в плечо. Еще немного и будет больно.

И я завизжала, а когда он, испуганный криком, отпрянул, швырнула кувшин.

Не попала.

Я слышала звон. И видела, как кувшин катится по полу, чтобы остановиться у ножки стола. Как расползаются прозрачные лужицы воды. Как клинок, снова сменив руку, приближается ко мне.

Он схватил рубашку в горсть и ткань затрещала. Лезвие вспарывало ее и еще мою кожу. Но боли, странное дело, я не ощущала. Скорее уж злое упрямство: я буду жить!

Назло всем!

Я вцепилась в его руки, понимая, что силенок не хватит остановить, но хотя бы задержать… на секунду. На долю секунды даже…